Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна (сборник) - Александра Бруштейн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Вот и мне тоже хочется услышать, что они об этом думают! – подхватывает папину мысль Иван Константинович. – Птушечка, не секрет это: что именно тетка тебе в своем письме написала?
– Это уже не первое письмо… – угрюмо говорит вдруг Леня. – Второе. Первое было недели две назад.
– Разве? – говорит Иван Константинович каким-то неестественным, «нарочным» голосом. – Что же ты нам об этих письмах ничего не сказала?
– Да так как-то… не пришлось к слову, – отвечает Тамара почти таким же «нарочным» голосом. И, доставая из кармана два письма в таких же умопомрачительно сиреневых конвертах, Тамара равнодушно добавляет: – Тетушка пишет мне… Ну, в общем, то же, что и вам: про Смольный институт, про дачу в Павловске. Ну, еще и про то, – Тамара слегка понижает голос, – что она хочет вывозить меня на балы…
– Ну, и что же ты думаешь обо всем этом? – продолжает Иван Константинович все тем же странно-деревянным голосом.
Совершенно неожиданно Тамара плачет. И как плачет! Слезы бегут по ее лицу дождиком. Она всхлипывает, даже попискивает, жалобно, как малый ребенок.
– Дедушка, миленький, дорогой! Вы же знаете, дедушка, как я… как я вас люблю! Ну просто очень, очень, очень… Дедушка, вы мой самый дорогой!..
До этой минуты я, признаюсь, сидела в страхе. А вдруг, думала я, Тамара обрадуется предложению тетки? Ведь графский дом. Смольный институт. Блестящее общество. Графиня Уварова. Дача в Павловске. Поедем за границу! Все это – я же знаю – Тамара обожает, считает высшим счастьем жизни… Я боялась, что Тамара кинется, как голодная, на эти приманки и уедет от Ивана Константиновича. Мне самой было бы не так уж грустно расстаться с Тамарой – хоть на всю жизнь! Но просто невыносимо думать, что Тамара может забыть, как Иван Константинович привез к себе ее и Леню, незнакомых детей, как любил их! Но этот страх оказался напрасным: Тамара любит Ивана Константиновича, она его ни на кого не променяет!
Тамара все плачет: «Дедушка, дорогой мой!» Она прижимается к нему, словно боится, как бы он не послушался этой тетки и не отправил их – Тамару и Леню – в Питер!
А Иван Константинович – ох, и недогадливый! – не понимает этого. Обнимая Тамару, гладя ее растрепавшиеся волосы, он вдруг берет ее за подбородок, поднимает к себе ее лицо и, глядя прямо в красивые плачущие глаза, спрашивает тихо и печально:
– Значит, уедешь? Да?
Ну какой непонятливый! Разве он не видит, как она плачет, как она обнимает его: «Дедушка, дорогой! Ужас, как я вас люблю!» Ведь совершенно ясно: она любит его, она не променяет его ни на какую тетку!
Но тут Тамара начинает бормотать сквозь слезы что-то совсем неожиданное:
– Дедушка, ведь она правду пишет. Конечно, в Петербурге и институт другой, и общество другое! И балы, дедушка!.. И потом, ведь я вправду скоро буду совсем большая, а за кого мне здесь выйти замуж? За Андрея-мороженщика? Вы же сами понимаете это, дедушка, правда?
– Понимаю, птиченька, понимаю… – кивает Иван Константинович.
– И вы не сердитесь на меня, дедушка, правда?
– Не сержусь, птуша.
– И горевать не будете, когда я уеду?
– Постараюсь, птуша, постараюсь… – И Иван Константинович беспомощно озирается на нас.
– Нет, вы мне обещайте, что не будете горевать!
Иван Константинович, ссутулившись в своем кресле, как-то осунулся, словно постарел на глазах.
А Тамара, быстро успокоившись, уже весело щебечет:
– Я думаю, дедушка, надо ехать поскорее! Чтоб пожить нам с Леней летнее время на даче в Павловске.
Но тут Леня вскакивает так порывисто, как взвивающаяся в воздух ракета.
– «Нам с Леней»! Почему это такое «нам с Леней»? И почему никто не спрашивает у меня, чего я хочу?
Иван Константинович резко поворачивается к Лене:
– А разве ты… разве ты не хочешь уехать в Питер?
– А почему мне этого хотеть? – почти кричит Леня. – Тетушка эта… Она к нам два раза приезжала… Она бабушку нашу не любила! Я сам слышал, она говорила, что дедушка бабушку «осчастливил»! Тетка эта за четыре года в первый раз о нас и вспомнила. И знаете отчего? Пусть Тамара вам расскажет. Тетка ей об этом написала.
– Леня, – строго одергивает его Тамара, – перестань!
– Не перестану! Тетка ей пишет: она там спиритизмом занимается, столы вертит. И вдруг явился дух нашего дедушки Хованского и сказал ей: «Евдокия! Сестра! Спаси моих внуков!»
Леня говорит замогильным голосом, и, как ни взволнованны все, я замечаю, что у папы шевелятся усы и дрожит подбородок: ему смешно.
– И мне к этой тетке ехать? – кипятится Леня. – Нужно мне ее «привилегированное дворянское учебное заведение»! И балы мне нужны! «Ах, тетушка, выдайте меня замуж, пожалуйста! За кого мне здесь выйти замуж? За Юзефу? За бубличницу Хану?..»
Никогда я Леню таким не видала. У него злые глаза, он зло кривляется. А папа-то мой, папа! Чем сильнее Леня «хамит», тем ласковее смотрит на него папа.
Вдруг Леня обрывает сам себя на полуслове:
– Конечно, дедушка… Если вы сами не хотите, чтобы я жил с вами. Ну, тогда…
Иван Константинович охватил Леню за плечи, притянул к себе, смотрит на него сияющими глазами.
– Дурак! – говорит он нежно, любовно. – Я не хочу, чтобы ты жил у меня? Дур-р-рак!..
И тут, когда все взволнованы, растроганы, из дома отчетливо доносится голос попугая Сингапура, обрадовавшегося знакомому слову:
– Ду-у-ур-рак! Дур-р-рак! Дур-р-рак!
Это разряжает общую взволнованность. Сразу становится шумно. Все громко разговаривают. Папа, простившись, уезжает в госпиталь. Мама обсуждает с Тамарой предстоящие перед отъездом хлопоты.
– Я думаю, Елена Семеновна, мне уже ничего не надо здесь ни шить, ни заказывать. Здешние вещи вряд ли пригодятся мне в столице…
Я не свожу глаз с Ивана Константиновича и Лени.
Они стоят, положив друг другу на плечи руки, и молча смотрят друг другу в глаза. Словно разговаривают… без слов.
– Дедушка… – бормочет Леня. – Вы понимаете, дедушка?..
– Ш-ш-ш… – шепчет Иван Константинович, будто боится разбудить кого-то спящего. – Все я понимаю, все!
А попугай в доме надсадно поет голосом Шарафута:
Тирли-тирли-д-солдатирли,Али-брави-компаньон!
Возвращаемся мы на дачу под вечер. Пахнет влажной вечерней травой, дымком шишек от дачных самоваров, цветами табака, гордо поднимающими головы во всех палисадниках.
Высокий клено́к, растущий у нашего балкона, задевает меня веткой-лапой, и лист, коснувшийся моей щеки, кажется таким родным, как прохладная щека друга.
Глава пятая
Отрезанный ломоть
Сборы Тамары в дорогу, приготовления к отъезду ее в Петербург – «к тетушке Евдокии Дионисиевне!» – идут с молниеносной быстротой. Да и велики ли сборы? Она сразу заявила: не хочет ничего из белья и платья покупать или заказывать в нашем городе… Зачем, как говорится в «Евгении Онегине»:
На суд взыскательному светуПредставить милые чертыПровинциальной простоты,И запоздалые наряды,И запоздалый склад речей?..
Единственное, что Тамара не прочь перевезти с собой в Петербург, – это трельяж красного дерева. «Знаете, тот, бабушкин, мы его сюда еще из дома привезли…»
Но едва Тамара заикнулась об этом, Иван Константинович спросил ее очень серьезно:
– Ты что же, птуша, окончательно порываешь с нами? Даже приезжать к нам сюда – хоть изредка – не намерена?
Тамара смешалась, покраснела:
– Нет, что вы, дедушка! Конечно, я соберусь как-нибудь к вам в гости…
– Ну, так не разоряй здесь своего гнезда! Пускай все так и стоит, как при тебе стояло. Когда бы ты к нам ни приехала – ты у себя, дома…
Так трельяж и остался дожидаться того дня, когда Тамара «как-нибудь соберется» в гости к Ивану Константиновичу.
– Не приедет она! – гудит Варя Забелина своим густым голосом, низким, как жужжание майского жука (сколько беды Варе с этим голосищем! Все «синявки» в институте чуть не ежедневно напоминают ей, что «бас – это не дамский голос»!). – Вот увидите, Тамара уезжает навсегда.
– По-моему, тоже, – откликается Маня Фейгель. – Она сюда возвращаться не собирается.
– И по-моему так, – повторяет за Маней ее «эхо», Катенька Кандаурова. – Тамара уезжает навовсе!
– Ну, и пускай уезжает с богом! Подумаешь, без нее не проживем? Или будет нам без нее, как у Лермонтова: «И ску… и гру… и некому ру…»? (Это Лида изменяет лермонтовский стих: «И скучно, и грустно, и некому руку пожать в минуту душевной невзгоды!»)
Все мои подруги – Варя, Маня с Катей и Лида Карцева – собрались сегодня в гости ко мне, на дачу. Мы ушли далеко в лес, аукались, хохотали по всякому пустяку. Набрали много земляники, малины. Кузовка у нас с собой не было – забыли захватить из дому, – ну, мы нанизали ягоды на длинные, крепкие травинки. А когда переходили через ручей, осторожно переступая по каменному броду, и Катюша Кандаурова, сорвавшись с мокрых, осклизлых камней, попала обеими ногами в воду – тут уж нашему веселью, казалось, и конца не будет!
